Интервью с философом Владимиром Волковым. Часть 1.
— Здравствуйте, Владимир Николаевич. Недавно у вас вышла новая книга «Постмодерн и его интерпретации». Насколько я понимаю, она стала плодом ваших многолетних размышлений на эту тему, с которыми мы уже могли отчасти познакомиться в ваших статьях и лекциях. В чём главная новизна этой книги? Чем она могла бы быть полезна тем, кто интересуется этим вопросом и хочет лучше понимать общество, в котором мы живём?
— Словечко «постмодерн» в нашей стране довольно часто используется как ругательство, как то, что насаждается в России «Западом». У обывателя складывается впечатление, что у нас свои «ценности», традиционные. Мы высокодуховные, со скрепами, с вековыми сакральными традициями. Если же говорить о профессиональной аудитории, то и здесь в понимании постмодерна мы обнаруживаем полный разнобой.
С латыни «пост» означает «после», «за», «позади», «спустя». Одни исследователи трактуют постмодерн как нечто локальное, периферийное, имеющее отношение только к эстетике и художественной культуре. Другие с удовольствием жонглируют словечками типа «пост-пост», «транс», «нео», «альтер», «архео», «гипер», «ультра», «мета» и прочий модерн, рассуждая о после-постмодерне, трансгуманизме, альтерглобализме. Третьи разносят постмодернизм в «пух и прах» и видят в нем просто какой-то исторический «вывих», аномалию (В. Кутырев). Четвертые вообще избегают употреблять термин «постмодерн», упирая на то, что современное общество — это «незавершенный проект» модерна (Ю. Хабермас) или настоящий, «зрелый модерн» (В. Иноземцев).
— Почему это происходит?
— Проблема, на мой взгляд, в том, что привычные формы человеческого общежития распадаются на наших глазах. Старые понятия, описывавшие прежнюю эпоху, утратили свое значение, они лишь мешают понять то, что рождается прямо сейчас. Для осмысления этих процессов у нас еще нет пока соответствующих понятий, их еще только предстоит выработать. Мы вынуждены пользоваться метафорами, которые только спустя некоторое время кристаллизуются в виде концептов, понятий, научных терминов. Понимание того, что возникло и развивается в современном мире, происходит с огромным трудом. Постмодернистская философия и социология как раз и занимаются этой трудной работой, работой по осмыслению того, что есть на самом деле.
Задача философа — задавать вопросы, на которые нет однозначных ответов. Только так он может выполнить ту миссию, которая всегда была возложена на человека мыслящего. Сейчас он должен бить в набат, предостерегать, убеждать в том, что современная цивилизация перестала задавать себе вопросы, она утратила цель и смысл своего бытия, и именно это грозит ей гибелью. Цена нашего молчания, немыслия и недомыслия исчисляется в человеческих страданиях, человеческих жизнях.
Моя книга посвящена постмодерну как эпохе, в которой мы сейчас живем, — связанной с модерном, вырастающей из него, но имеющей свои особенности, специфику, своеобразие. Эту эпоху часто называют эпохой «текучего модерна», «неорганизованного капитализма», «постиндустриального общества», «общества потребления». Прежде всего анализу подвергаются концепции М. Фуко, Ж. Бодрийяра, Ж.-Ф. Лиотара, З. Баумана, Р. Сеннета, У. Бека, Дж. Урри, Ж. Липовецки, Ф. Джеймисона, П. Слотердайка, Ж. Делеза, Р. Рорти, Дж. Ваттимо, Р. Шустермана и др. В монографии дан анализ некоторых онтологических, гносеологических, исторических, антропологических, социально-политических, национально-государственных, этических и эстетических проблем постмодерна, в частности таких феноменов, как глобализация, номадизм, массовый туризм, жизнь «здесь и сейчас», равнодушие к вечности, смерти и бессмертию, разрушение традиционных форм массового сознания: национализма, этатизма, патриотизма, гражданства, героизма, и др. Книга рассчитана как на философов, культурологов, социологов, политологов, преподавателей вузов, так и аспирантов, студентов, всех тех, кто интересуется проблемами постмодерна.
— Чем же постиндустриальное общество отличается от индустриального?
— Отличий много. Вот одно из них. Модерн отличался гигантоманией. Могущество государства во многом определялось его территорией. Мощь экономики оценивалась объемами добываемого угля и выплавляемой стали, размерами заводов и фабрик, производительностью оборудования, количеством рабочих в цехах. За пространство и ресурсы велись войны, захватывались колонии, создавались империи, производилось «огораживание» территорий, строились огромные заводы, небоскребы, производство было нацелено на создание все большего количества тракторов, комбайнов, кораблей, самолетов, танков и пушек. Поверхность земли была разделена на сферы влияния и контроля национальных государств. Границы держались на замке и представляли реальное препятствие для социальных коммуникаций. Кого сейчас всё это интересует? Эту страницу мировой истории в ХХI веке можно с уверенностью перелистнуть.
Мы видим, что сейчас в лидеры выбиваются маленькие по территории страны, которые часто не имеют никаких природных ресурсов. Например, по уровню и качеству жизни людей в лидеры выходят такие страны, как Швейцария, Финляндия, Южная Корея, Япония, Сингапур, ОАЭ. Основными критериями развития становятся инновации, наука, образование, новые технологии. Большое значение приобретает мобильность. Будущее принадлежит силам глобализации, экстерриториальным по своей природе. Кто остается на месте, рискует остаться ни с чем. Выигрывает тот, кто быстрее движется. Идеи, инновации и финансовые средства передвигаются по миру со скоростью электронного письма и банковского перевода. У капитала нет отечества, он направляется туда, где лучше условия и больше возможностей для роста. Из нашей страны каждый год выкачиваются сотни миллиардов долларов и отправляются они туда, куда их выгодно вкладывать. Границы государств становятся прозрачными, эфемерными.
— В России сейчас огромную популярность приобретает традиционализм. Современные традиционалисты как чёрт ладана боятся «оранжевых революций», экстремизма, массовых выступлений, «Болотной». призывают к стабильности и спокойствию. Связан ли постмодерн с революционными изменениями, с коренными трансформациями, с бунтами и восстаниями?
— Честно говоря, альтернативой традиционализму является вовсе не постмодерн, а модерн. Но постмодерн — это вовсе не антимодерн, это поздний, текучий, неорганизованный модерн, эпоха перехода, безвременья. Вчера мы жили в одном мире, а сегодня — уже совсем в другом: непонятном, неопределенном, незнакомом и чужом. Рушится привычное, стабильное, традиционное; неожиданно, стихийно, спонтанно возникает иное, другое, неведомое, неизвестное. Традиционализм с его дикой боязнью революций зашорен прошлым, погрузился в симулякры и не желает увидеть очевидное: в последние десятилетия мы живем в ситуации постоянных революций, и нет никакого тихого уголка, спокойной гавани, обустроенной рутины, где можно было бы просто отсидеться, наблюдая за происходящим со стороны. Революция — форма жизни современного общества, его нормальное состояние.
— А что такое, по-вашему, революция?
— Революции часто связывают просто с насилием, с кровью и трупами. Но и традиционализм, нацизм, фашизм, тоталитаризм неизбежно связаны с насилием. Разве в «стабильной» России сейчас мало насилия? Пенсионерам «заморозили» размеры пенсии, а цены растут у нас на глазах. Мы заправляем свои авто бензином, цены на который растут чуть ли не каждый месяц, но практически во всём мире цена на бензин падает, так как упала цена на нефть. Мы живём в стране, в которой нет ни выборов, ни политических партий, ни парламента, ни разделения властей. Но нас убеждают, что всё это есть. СМИ навязывают людям мысль о том, что для России весь мир — враги. Российские чиновники и псевдоучёные перевирают, фальсифицируют историю, ставят памятники преступникам, называют улицы в честь грабителей, бандитов и убийц. Разве это не различные формы насилия? Революция — это коренное, качественное, радикальное изменение в развитии общества, природы, познания. В этом смысле изменения, произошедшие за последние годы, настолько глубоки, настолько революционны, что мы отказываемся их понимать.
— Как соотносятся постмодернизм и традиционализм?
— Я полагаю, что традиционализм не есть что-то самостоятельное, самоосновное, он — порождение модернизма, которому нужно было обосновать свою прогрессивность в борьбе с «тьмой», «невежеством» и «мракобесием» прежней эпохи. Эта борьба цивилизации и варвара – популярный и сквозной сюжет исторического процесса. В основе традиционализма стремление к воссозданию целостного, синкретического восприятия мира. Отсюда желание затормозить процессы «расколдовывания мира» и снова «заколдовать» его, социальную дифференциацию сменить на социальную интеграцию. Вот почему среди традиционалистов столь популярны утопические идеи ретро-романтизма, возврата к «старым добрым временам», культ силы, земли, жертвенной святости, неизбывная и тайная любовь к тоталитаризму и фашизму. Свои идеи реставрации они часто облекают в религиозные или националистические мотивы, на ходу изобретая «вековые традиции и обычаи». Естественно, что традиционализм не может быть не пропитан ненавистью к западному типу цивилизации, прогрессу, капитализму, рынку, динамизму, модернизации, правам и свободам личности, выборности, разделению властей, праву, закону, гражданскому обществу. Ныне традиционализм — это уходящая натура, он нежизнеспособен.
В основе наших представлений о реальности лежит система обозначений культурного пространства, понятия внутреннего и внешнего миров. Для архаического, традиционного сознания характерно жёсткое деление на внутреннее и внешнее пространство, причём пространства мыслятся как закрытые, переход из своего пространства в чужое сопряжён с огромными трудностями и может привести к изменению сущности пересекающего границу. Для современного, утилитарно-либерального сознания деление на внутреннее и внешнее пространство теряет такую жёсткость и остроту, граница становится всё более проницаемой. Открытость частей пространства приводит к их взаимопроникновению и взаимодействию, своё и чужое пространство вступают в диалог, в результате которого область своего пространства неуклонно расширяется.
Сторонники «традиционных» ценностей чувствуют свою неспособность победить секулярный Запад в конкурентной борьбе. Отсюда — двойственное отношение к «врагу»: страстная ненависть и скрытая зависть, поскольку есть подспудное желание удовлетворить насущные потребности. Отсюда и безнадёжное ожидание краха отринувшего должное западного мира, который живёт «здесь и сейчас». Симулякр православной Руси — поделка, которая сегодня мало кого убеждает и вдохновляет. Существование русского традиционалиста, как правило, сопровождается паразитированием на достижениях современного постиндустриального общества, научной-технической цивилизации постмодерна, и его «прозябание в мерзопакостной действительности» может иметь вполне «приличные знаки отличия»: иномарка, счёт в банке, отдых в экзотических странах, особняк в России, вилла за границей, высокая должность, надёжные связи среди «наших». В России немало традиционалистов, которые призывают ориентироваться на традиционные ценности и в то же время разъезжают на иномарках, сидят в Интернете, говорят по мобильному телефону и используют свою святость и духовность, нерушимые традиции и обычаи в качестве туристической приманки и товара в обществе всеобщего массового потребления.
Традиционализм рассматривает общество модерна и, тем более, постмодерна, как антикультуру, которой нужно противостоять, с которой нельзя соприкасаться, которую нужно отринуть, ведь модерн и постмодерн — это изобретение Дьявола! Все идеологи нормативного, идеального вещают о крахе растленного, прогнившего Запада. Богомерзкий Запад должен рухнуть, потому что не должен жить, развиваться, процветать мир, отрицающий духовность! На деле это ведёт к пропаганде изоляционизма и поиску врагов, к борьбе со всем цивилизованным миром. Неслучайно в последнее время в России всё более популярным становится лозунг, что у нашей страны нет друзей, кроме Армии и Флота.
Ещё недавно пропаганда изоляционизма и поиск врагов в СМИ подкреплялись созданием отрядов штурмовиков по типу «гитлерюгенд» в лице «Наших», «Росмолодёжи», «Стали», которые устраивали шабаши, демонстративно сжигая «доллар» на площадях, объявляя Россию «историческим и географическим центром мира», «оплотом духовности», свободе которой якобы угрожает богомерзкий загнивающий Запад и внутренние враги — ненавистная «пятая колонна», либералы, национал-предатели, Болотная, «оранжевые». Всем памятна фейковая фигура Светы Курицыной из Иваново с её бессмертным лозунгом: «Мы стали более лучше одеваться!» или девица с надписью на футболке: «Порву за Путина!» Сейчас денег на штурмовиков уже нет, а без денег они демонстрировать свою преданность власти не хотят. И здесь мы натолкнулись на симулякр.
— А как традиционализм проявляет себя в российской политической сфере?
— Известно, что в нашей стране многие традиционализму симпатизируют. Сейчас это модный тренд, востребованный бренд, что обусловлено базовыми характеристиками российской цивилизационной модели. В последние годы зона архаизации растёт и демонстрирует поражающее воображение разнообразие. Когда депутаты от КПРФ предлагают ввести в паспорт графы национальности и вероисповедания, православные активисты борются с преподаванием теории эволюции, а монархисты предлагают восстановление самодержавия в России — все эти разнородные акты объединяет архаизация. Борьба против геев, пятой колонны, сексуальной распущенности, атеистов, сект, против «оскорбления чувств» верующих, крамольных театральных постановок, выставок, книг, теории Дарвина, мифологизация истории — всё это тоже яркие проявления традиционализма, стремления к архаизации. Традиционный человек отвергает чуждую ему реальность и погружается в миф, живёт иллюзиями, довольствуется симулякром. Архаизация используется как специфическое средство самосохранения, с помощью которого блокируется разрыв с отжившим, исчерпавшим себя социокультурным содержанием. Традиционализм культивирует подозрительность, враждебность и агрессию, неприятие иных норм, принципов, традиций, образов жизни. Он заражён антигуманизмом, не способен к диалогу, к снятию бинарной оппозиции «мы-они», «наши-не наши», «друзья-враги», «свои-чужие».
Что касается постмодерна, то для него, напротив, в целом характерен диалог, толерантность, мультикультурализм, «калейдоскоп диаспор», снятие оппозиции «патриот-космополит», признание необходимости наличия общих правил игры в условиях разнообразия и разнородности, стремление к сосуществованию, ибо его базовой моделью является оппозиция «мы-иные» (Бодрийяр). Если идеи архаизации превращаются в самоцель, то развитие общества заходит в тупик.
Сейчас в России представительные органы власти никого не представляют, ибо «молчаливое большинство» не позволяет никому выступать от его имени. Наступает конец истории, симптомом которого является фетишизация прошлого. В отсутствие настоящих событий все прошлые события видятся героическими, ведь у предшествующих поколений, по крайней мере, были цели, идеалы, ценности, вера в лучшее будущее. Возникает непреодолимое желание идеализировать или придумать «славное прошлое», ностальгия по мороженому в вафельных стаканчиках, значку ГТО, пионерскому галстуку и водке за 2.87.
Модернизация вносит в сознание традиционалиста ценностный конфликт, в соответствии с которым культура субъекта догоняющей модернизации рассматривается как отсталая, ведомая. Известно, что вне принятия такой шкалы невозможно сформировать модернизационное сознание, но традиционалиста бесит сама необходимость кого-то догонять. Из данного противоречия вырастает истерическая реакция догоняющего, возникает своеобразный комплекс неполноценности, ressentiment, чувство обиды, зависти, агрессивности, враждебности, желание отомстить, нанести ущерб, разрушить, уничтожить «источник зла». Отсюда и пафосные рассуждения об особых достоинствах «нашей» культуры, «нашего» народа, «нашей» религии, декларации о принципиальной несопоставимости культур, особой исторической судьбе, срединной евразийской цивилизации (не Запад, не Восток), пророчества о скорой гибели погрязшего в пороках Запада (гейропы), на фоне которого расцветёт «наша», сохранившая «духовность, сакральность, скрепы» Великая и Могучая Держава, и другие химеры. Мы постоянно слышим о необходимости не терять бдительность, быть готовыми обороняться от врагов, крепить боевую мощь, активно бороться с врагами народа, «пятой колонной», иностранными агентами и пр.
Постмодерн — это уникальный период, в основе которого лежит специфическая установка на восприятие мира как хаоса. Разрушаются базовые основания устойчивого культурного космоса. Возникают беспрецедентные проблемы и от человечества требуется мобилизация всех ресурсов для творческого ответа на вызовы истории. Позитивные ответы на эти вызовы реализуются на фоне архаизации, охватывающей ретроградные слои общества. Деградация традиционно-архаического культурного комплекса закономерна. Выживает сильный, жизнеспособный. Люди, не осваивающие новые знания, практики, модели поведения, не желающие адаптироваться к изменениям, происходящим в постиндустриальном обществе, неизбежно проигрывают, становятся маргиналами, сходят с исторической арены.
Постмодерн — это нарушение правил, торжество иронии, сарказма, циничного экономического, идеологического, политического, культурного манипулирования, симулякризации. В этом смысле Россия давно погружена в постмодерн и демонстрирует его каждый день. Стоит ли, например, всерьёз воспринимать политиков, которые всегда озабочены лишь тем, что делается в других странах? Президента, который говорит «ихтамнет»? Поделку российского телевидения «распятый мальчик»? Госчиновника, который уверяет, что химическая атака в Сирии носила постановочный характер? Можно ли без иронии относиться к тезисам о «сакральном Херсонесе», «духовных скрепах», «святом» князе Владимире, «великих реформаторах» Грозном и Сталине, 28 героях-панфиловцах, лишней хромосоме, которой якобы обладает русский народ? «Бурановские бабушки», исполняющие песни на английском языке, ряженые казаки, гарцующие на лошадях по Москве, «православные коммунисты», стремящиеся реставрировать монархию, веру в Бога и «русский мир», «православные фундаменталисты» в современных элитных квартирах, на Мерседесах и с часами Bregue, политики-шоумены, превращающие Госдуму в сцену театра, обещающие «каждой женщине по мужику» и уверенные в том, что «парламент — не место для дискуссий», — всё это функционирует по законам постмодерна. Даже террористы-фундаменталисты, устраивающие в социальных сетях перед камерами циничные спектакли — демонстрации казней в жанре эстетики «чёрного юмора», включены в постмодерн и вынуждены играть по тем правилам, которые установлены им и глобализацией. Они живут и получают образование и профессии на Западе, нередко прекрасно говорят по-английски, пользуются «западными благами», ведут пропаганду, агитируют, «пиарят» себя с помощью интернета, размещая там ролики со своими «заявлениями», рассказывая о своих «ужасных деяниях» и т.п. Таким образом, и традиционализм, и фундаментализм становятся органичными элементами самого постмодерна, порождая всё новые и новые симулякры.
Лицемерие традиционалиста проявляется в том, что он, обожая рядиться в тогу морализатора, «учителя жизни», в действительности является циничным и беспринципным имморалистом. Так, например, для архаического сознания массовые убийства людей Иоанном IV в Великом Новгороде и резня во взятой Казани — небольшая издержка мудрой политики централизации. Признавая все ужасы сталинизма, связанные с концлагерями и уничтожением миллионов соотечественников, традиционалист уверен, что «жертвы были не напрасны». Да, Сталин был диктатором, да, было массовое насилие, был ГУЛАГ, были уничтожены миллионы людей, но всё это было необходимо для реализации идеи «светлого коммунистического будущего». Типичные «аргументы», которые он обычно приводит, самодостаточны, несокрушимы и неопровержимы, хотя и не имеют ничего общего ни с фактами, ни с логикой: «Сталин победил Гитлера, принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой, мы были великой державой, первыми запустили человека в космос, нас боялись».
Современные российские традиционалисты часто пытается «усидеть на двух стульях»: ездят, как правило, на иномарках, пользуются интернетом, мобильной связью, свободно перемещаются по всему миру, лечатся за рубежом, приобретают недвижимость за границей, деньги предпочитают хранить в западных банках, образование детям и внукам стремятся дать в западных вузах, но делом чести считают обвинять «прогнивший» Запад во всех смертных грехах. Отечественные СМИ «зациклены» на обсуждении событий, которые произошли в США, Канаде, Великобритании. Франции, Германии и прочих «западных странах» или же на освещении проблем соседней Украины, но их почему-то практически совсем не интересует, что происходит внутри собственной страны. Выстраивая дискурс о загнивающем аморальном Западе, эти лицемеры пытаются оттолкнуться от Запада, противопоставить себя Западу, игнорировать Запад, но у них это очень плохо получается.
— Почему традиционалисты так ненавидят либералов?
— Традиционалист действительно видит в качестве своего врага либерала, хотя довольно часто даже не умеет осмысленно объяснить, почему он его так ненавидит. Традиционалист, как правило, руководствуется интуицией, инстинктом. Его манит архаика рода, коллектива, общины, массы. Он уверен, что результатом либерализации становится атомизация человека в обществе, ведущая к его дезорганизации и культурной деградации. На самом же деле в основе либерализации процесс расширения прав и свобод граждан в политической, экономической, культурной сферах общественной жизни. Другими словами, либерализация — это прежде всего уважение прав и свобод личности, личностного начала в человеке, формирование человека как гражданина. И, разумеется, либерализация отнюдь не связана с атомизацией дезорганизацией, культурной деградацией. Напротив, автономизация (не атомизация!) как результат либерализации представляет собой необходимый момент на пути качественного скачка от общинной психологии к современному обществу, поскольку самосознание человека как раз и формируется в процессе его выделения из социальной среды, индивидуализации. Если общинная психология ограничивает инициативу, задаёт жёсткие модели хозяйственной жизни, блокирует развитие рыночных отношений, ориентирует человека на минимизацию производства и потребления, то либерализация способствует формированию свободного гражданина. Для традиционалиста человек — это винтик большой государственной машины, часть рода, племени, этноса, государства, народа, мифического «мы». Он исходит из принципа «государство всё, человек ничто». Всё должно быть подчинено государству, вождю. Эту мысль отчётливо выразил Вячеслав Володин: «Есть Путин, есть Россия, нет Путина, нет России». Либерал исходит из того, что главное в мире — это личность с её правами и свободами. А государство — это всего лишь механизм, чиновники, которые служат обществу личностей, граждан. Общество их нанимает на работу для выполнения определённых функций. Только и всего. Ничего мифического и сакрального в государстве нет и быть не может. Как нет ничего святого и в фигуре чиновника-президента.
— Можно ли назвать постмодерн обществом без морали или аморальным обществом?
— Модерн не освобождает человека ни от правовой, ни от моральной ответственности, так как он признаётся разумным, вменяемым и законопослушным существом. Неслучайно Кант называет Просвещение совершеннолетием человечества. Индивид становится способным нести ответственность за самого себя, за своё поведение, за свою жизнь, сам выбирать между добром и злом, опираясь на свой разум, он уже не нуждается в патернализме, уже не прячется за Бога, монарха, государство, социальную группу и т.п. Он стоит один на один с миром и «осуждён быть свободным» (Ж.-П. Сартр). Эта установка характерна как для модерна, так и для постмодерна. Да, конечно, в условиях постмодерна исчезают «великие повествования», но «освобождение» индивида от этики отнюдь не означает полного освобождения от морали, от нравственности. Мы живём в обществе потребления, но потребление само по себе не аморально. Постмодерн с иронией относится к вере в глобальный разум, Ноосферу, телеологизм, закономерное светлое будущее и неизбежный социальный прогресс. В эту эпоху предпочитают не говорить о всесилии науки, нормах общеобязательной морали, здесь исчезают глобальные жизненные стратегии, нормативные образы государства, нации, семьи, человека. Но мораль не исчезает. Освободиться от ценностей, от морали, от нравственности вообще невозможно.
В эпоху постмодерна мораль не исчерпывается никаким этическим кодексом, она возникает спонтанно. Личность не ищет в социуме каких-либо этических оснований, но создаёт их в процессе самосозидания, отвечая при этом за свой моральный выбор. Иными словами, старые ценности утрачены, но на смену им идут новые ценности эпохи постмодерна. Гибнет лишь старый, уходящий в прошлое мир. На смену ему приходит мир неизвестный и непонятный, с новой логикой диерархизированных ценностей. Если использовать символический язык Фридриха Ницше, то можно сказать, что на смену маленькому человеку идёт сверхчеловек.
— А как же жить без предсказаний будущего? Чем же будут заниматься футурологи?
— Мы идем туда, где никто до нас не был; в этом пространстве нет дорог и даже тропинок, приходится продираться сквозь дебри. Какие-либо долгосрочные предсказания по поводу нашего будущего в этих условиях бессмысленны, они напоминают гадание на кофейной гуще. Год назад ушёл из жизни замечательный философ и социолог Зигмунт Бауман. По поводу предсказаний будущего он как-то сказал: «Когда мне хочется, чтобы во время напряженной сессии студенты немного расслабились, я советую им для отдыха и развлечения почитать «футурологические исследования» двадцатилетней или тридцатилетней давности. Принимая во внимание историю прошлых пророчеств, предсказаний и прогнозов, похожую на жуткую кунсткамеру, наполненную двухголовыми телятами, бородатыми женщинами и другими подобными уродцами, нежелание прибавлять еще одного уродца и в без того до отказа набитое жилище может оказаться вполне простительным».
— А как же быть с идеей прогресса? Она же последние столетия определяла наше мировидение, миропонимание. Неужели прогресс испарился? Как же тогда понимать историю?
— Нельзя не признать, что в условиях постмодерна прогресс вошел в плоть и кровь общества, однако прогресс как «великое повествование», как линейная направленность развития от худшего к лучшему, от низшего к высшему во многом себя дискредитировал. В потрясениях XX века потерпели крушение убеждение в разумности мира и его умопостигаемости, вера в прогрессивный характер исторического развития. Постмодернизм лишил историю телеологии, поэтому никакую версию «прогресса» уже нельзя убедительно обосновать. Прогресс, вопреки наставлениям Просвещения, вовсе не неизбежен. За несколько последних тысячелетий мир не стал более нравственным. Мы способны двигаться в направлении рациональных ценностей и целей, достигаемых посредством коллективных и разумных действий. Однако вера в определенность — фундаментальная посылка модернизма — обманчива и вредна.
Для модерна было характерно линейное понимание истории. Те, кто говорят о возможном парадигмальном переходе к пост-постмодерну, остаются в плену просвещенческого понимания истории. С этой позиции постмодерн сплошь и рядом трактуется как еще одна ступень в рамках линейного понимания истории от доиндустриального через индустриальное к постиндустриальному, а затем к пост-постиндустриальному обществу. Но у постмодерна нет направления, направленности, он ризоматичен. Разрушая метанарративы, постмодернизм удаляет из истории единство, центрированность и глубину и оставляет плоскую поверхность, которая распадается на огромное количество самостоятельных, самодостаточных, гетерогенных, несоизмеримых осколков, фрагментов и деталей. И в этом смысле он представляет собой конец линейного понимания истории. Сама идея выхода за пределы в отношении постмодерна явно непригодна: она отсылает к линейной ориентации исторического развития, которую постмодерн отвергает как одну из характеристик «великих повествований». Нельзя не видеть, что постмодернисты не предлагают никакой альтернативы системе, так как любая альтернатива будет походить на систему. Отсюда тактика деконструкции, избегания, ускользания вбок, в сторону, остранения, перформативности. Нет никакого единого исторического процесса, порядка, детерминированности, законов развития общества. Остатки истории — либерализм, демократия, партии, церковь, идеологии, конфликты, этносы, государство, семья — могут трансформироваться, переформатироваться, использоваться в архаичных и анахроничных вариантах и формах.
Мы должны признать, что наши прежние представления о стабильных государствах, нациях, семьях, территориальных границах, образовании, потребностях, образах жизни, нормах морали стремительно рушатся. Урбанизация побивает все рекорды: опустыниваются огромные территории, возникают огромные мегаполисы. Время и пространство сжимаются. Работа становится привилегией. При приеме на работу начальник берет уже не того Васю, который знает английский, предпочитая его Леше, который английского не знает. Нет, он берет Васю с уровнем advanced или very advanced. Остальным претендентам на работу уже ничего не светит, им в новой реальности места не находится, они становятся лишними, маргиналами. Маргиналами становятся не только некоторые индивиды, но и некоторые страны, народы.
При переходе от модерна к постмодерну главную роль начинает играть скорость движения людей, денег, образов и информации. Общество превращается в своеобразную «диссипативную структуру», находящуюся в состоянии нестабильности и время от времени проходящую в своём нелинейном развитии «точки бифуркации». Именно поэтому траекторию постмодерна рассчитать почти невозможно. Долгосрочное планирование биографии и карьеры становится бессмысленным. Действующая сегодня «формула успеха» скорее всего не будет работать завтра. В такой ситуации нужно уметь быстро перестраиваться, чутко реагировать на внешнее окружение и его запросы, осваивать новые знания и навыки, быть готовым к любым изменениям. Когда ближайшее будущее не определено, о далеком задумываться не приходится.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ:
“Политическая жизнь России являются одним большим симулякром”